Неточные совпадения
В соседней бильярдной слышались удары шаров, говор и смех. Из входной двери появились два
офицера: один молоденький, с слабым, тонким
лицом, недавно поступивший из Пажеского корпуса в их полк; другой пухлый, старый
офицер с браслетом на руке и заплывшими маленькими глазами.
Не успел Вронский посмотреть седло, о котором надо было сделать распоряжение, как скачущих позвали к беседке для вынимания нумеров и отправления. С серьезными, строгими, многие с бледными
лицами, семнадцать человек
офицеров сошлись к беседке и разобрали нумера. Вронскому достался 7-й нумер. Послышалось: «садиться!»
Вот наконец мы пришли; смотрим: вокруг хаты, которой двери и ставни заперты изнутри, стоит толпа.
Офицеры и казаки толкуют горячо между собою: женщины воют, приговаривая и причитывая. Среди их бросилось мне в глаза значительное
лицо старухи, выражавшее безумное отчаяние. Она сидела на толстом бревне, облокотясь на свои колени и поддерживая голову руками: то была мать убийцы. Ее губы по временам шевелились: молитву они шептали или проклятие?
— Да ведь соболезнование в карман не положишь, — сказал Плюшкин. — Вот возле меня живет капитан; черт знает его, откуда взялся, говорит — родственник: «Дядюшка, дядюшка!» — и в руку целует, а как начнет соболезновать, вой такой подымет, что уши береги. С
лица весь красный: пеннику, чай, насмерть придерживается. Верно, спустил денежки, служа в
офицерах, или театральная актриса выманила, так вот он теперь и соболезнует!
Луиза Ивановна с уторопленною любезностью пустилась приседать на все стороны и, приседая, допятилась до дверей; но в дверях наскочила задом на одного видного
офицера с открытым свежим
лицом и с превосходными густейшими белокурыми бакенами. Это был сам Никодим Фомич, квартальный надзиратель. Луиза Ивановна поспешила присесть чуть не до полу и частыми мелкими шагами, подпрыгивая, полетела из конторы.
Так, были какие-то мысли или обрывки мыслей, какие-то представления, без порядка и связи, —
лица людей, виденных им еще в детстве или встреченных где-нибудь один только раз и об которых он никогда бы и не вспомнил; колокольня В—й церкви; биллиард в одном трактире и какой-то
офицер у биллиарда, запах сигар в какой-то подвальной табачной лавочке, распивочная, черная лестница, совсем темная, вся залитая помоями и засыпанная яичными скорлупами, а откуда-то доносится воскресный звон колоколов…
На другой день поутру я только что стал одеваться, как дверь отворилась, и ко мне вошел молодой
офицер невысокого роста, с
лицом смуглым и отменно некрасивым, но чрезвычайно живым.
Мысль о скорой разлуке со мною так поразила матушку, что она уронила ложку в кастрюльку и слезы потекли по ее
лицу. Напротив того, трудно описать мое восхищение. Мысль о службе сливалась во мне с мыслями о свободе, об удовольствиях петербургской жизни. Я воображал себя
офицером гвардии, что, по мнению моему, было верхом благополучия человеческого.
Клим Самгин, бросив на стол деньги, поспешно вышел из зала и через минуту, застегивая пальто, стоял у подъезда ресторана. Три
офицера, все с праздничными
лицами, шли в ногу, один из них задел Самгина и весело сказал...
Самгин хотел сказать, что не нуждается в заботах о нем, но — молча кивнул головой. Чиновник и
офицер ушли в другое купе, и это несколько успокоило Крэйтона, он вытянулся, закрыл глаза и, должно быть, крепко сжал зубы, — на скулах вздулись желваки, неприятно изменив его
лицо.
Через минуту Самгин имел основание думать, что должно повториться уже испытанное им: он сидел в кабинете у стола,
лицом к свету, против него, за столом, помещался
офицер, только обстановка кабинета была не такой домашней, как у полковника Попова, а — серьезнее, казенней.
Горбоносый казацкий
офицер, поставив коня своего боком к фронту и наклонясь, слушал большого, толстого полицейского пристава; пристав поднимал к нему руки в белых перчатках, потом, обернувшись к толпе
лицом, закричал и гневно и умоляюще...
Встретили группу английских
офицеров, впереди их автоматически шагал неестественно высокий человек с
лицом из трех костей, в белой чалме на длинной голове, со множеством орденов на груди, узкой и плоской.
— Ну, и не говорите, — посоветовал Тагильский. При огне
лицо его стало как будто благообразнее: похудело, опали щеки, шире открылись глаза и как-то добродушно заершились усы. Если б он был выше ростом и не так толст, он был бы похож на
офицера какого-нибудь запасного батальона, размещенного в глухом уездном городе.
Лицом к солдатам стоял
офицер, спина его крест-накрест связана ремнями, размахивая синенькой полоской обнаженной шашки, указывая ею в сторону Зимнего дворца, он, казалось, собирался перепрыгнуть через солдат, другой
офицер, чернобородый, в белых перчатках, стоял
лицом к Самгину, раскуривая папиросу, вспыхивали спички, освещая его глаза.
Освобожденный стол тотчас же заняли молодцеватый студент, похожий на переодетого
офицера, и скромного вида человек с жидкой бородкой, отдаленно похожий на портреты Антона Чехова в молодости. Студент взял карту кушаний в руки, закрыл ею румяное
лицо, украшенное золотистыми усиками, и сочно заговорил, как бы читая по карте...
Блаженно улыбаясь, к лавровому дереву подошел маленький, тощий
офицер и начал отламывать ветку лавра. Весь он был новенький, на нем блестели ремни, пряжки. Сияли большие глаза. Смуглое, остроносое
лицо с маленькой черной бородкой ‹заставило Самгина подумать...
Но ехать домой он не думал и не поехал, а всю весну, до экзаменов, прожил, аккуратно посещая университет, усердно занимаясь дома. Изредка, по субботам, заходил к Прейсу, но там было скучно, хотя явились новые люди: какой-то студент института гражданских инженеров, длинный, с деревянным
лицом, драгун,
офицер Сумского полка, очень франтоватый, но все-таки похожий на молодого купчика, который оделся военным скуки ради. Там все считали; Тагильский лениво подавал цифры...
В буфете, занятом
офицерами, маленький старичок-официант, бритый, с
лицом католического монаха, нашел Самгину место в углу за столом, прикрытым лавровым деревом, две трети стола были заняты колонками тарелок, на свободном пространстве поставил прибор; делая это, он сказал, что поезд в Ригу опаздывает и неизвестно, когда придет, станция загромождена эшелонами сибирских солдат, спешно отправляемых на фронт, задержали два санитарных поезда в Петроград.
— Ваша фамилия? — строго повторил
офицер, молодой, с
лицом очень бледным и сверкающими глазами. Самгин нащупал очки и, вздохнув, назвал себя.
Сюртук студента, делавший его похожим на
офицера, должно быть, мешал ему расти, и теперь, в «цивильном» костюме, Стратонов необыкновенно увеличился по всем измерениям, стал еще длиннее, шире в плечах и бедрах, усатое
лицо округлилось, даже глаза и рот стали как будто больше. Он подавлял Самгина своим объемом, голосом, неуклюжими движениями циркового борца, и почти не верилось, что этот человек был студентом.
Полицейский выпрямился, стукнув шашкой о стол, сделал строгое
лицо, но выпученные глаза его улыбались, а
офицер, не поднимая головы, пробормотал...
Из коридора к столу осторожно, даже благоговейно, как бы к причастию, подошли двое штатских, ночной сторож и какой-то незнакомый человек, с измятым, неясным
лицом, с забинтованной шеей, это от него пахло йодоформом. Клим подписал протокол,
офицер встал, встряхнулся, проворчал что-то о долге службы и предложил Самгину дать подписку о невыезде. За спиной его полицейский подмигнул Инокову глазом, похожим на голубиное яйцо, Иноков дружески мотнул встрепанной головой.
Подошли к поезду, —
офицер остановился у подножки вагона и, пристально разглядывая
лицо Самгина, пробормотал...
За спиною курносеньких солдат на площади расхаживали
офицеры, а перед фронтом не было ни одного, только унтер-офицер, тоже не крупный, с
лицом преждевременно одряхлевшего подростка, лениво покрикивал...
Слышал, как рыжий
офицер, стоя
лицом к солдатам, матерно ругался, грозя кулаком в перчатке, тыкая в животы концом шашки, как он, повернувшись к ним спиной и шагнув вперед, воткнул шашку в подростка и у того подломились руки.
В столовой, у стола, сидел другой
офицер, небольшого роста, с темным
лицом, остроносый, лысоватый, в седой щетине на черепе и верхней губе, человек очень пехотного вида; мундир его вздулся на спине горбом, воротник наехал на затылок. Он перелистывал тетрадки и, когда вошел Клим, спросил, взглянув на него плоскими глазами...
У рыжего
офицера лицо было серое, с каким-то синеватым мертвенным оттенком, его искажали судорожные гримасы, он, как будто от боли, пытался закрыть глаза, но глаза выкатывались.
— Ваша фамилия? — спросил его жандармский
офицер и, отступив от кровати на шаг, встал рядом с человеком в судейском мундире; сбоку от них стоял молодой солдат, подняв руку со свечой без подсвечника, освещая
лицо Клима; дверь в столовую закрывала фигура другого жандарма.
Сабля
офицера не испугала его, но эти два
лица заставили вздрогнуть.
— Прошу оставить меня в покое, — тоже крикнул Тагильский, садясь к столу, раздвигая руками посуду. Самгин заметил, что руки у него дрожат. Толстый
офицер с седой бородкой на опухшем
лице, с орденами на шее и на груди, строго сказал...
Самгин видел, как под напором зрителей пошатывается стена городовых, он уже хотел выбраться из толпы, идти назад, но в этот момент его потащило вперед, и он очутился на площади,
лицом к
лицу с полицейским
офицером,
офицер был толстый, скреплен ремнями, как чемодан, а
лицом очень похож на редактора газеты «Наш край».
Жандарм посторонился, его место заняли чернобородый
офицер и судейский чиновник, горбоносый, в пенсне, с костлявым ироническим
лицом.
Офицер вскинул голову, вытянул ноги под стол, а руки спрятал в карманы, на
лице его явилось выражение недоумевающее. Потянув воздух носом, он крякнул и заговорил негромко, размышляющим тоном...
Самгин не удивился, встретив у Елены человека в форме английского
офицера, в зубах его дымилась трубка, дым окутывал
лицо голубоватой вуалью, не сразу можно было вспомнить, что это — мистер Крэйтон.
Лукьян Лукьяныч Чебаков,
офицер в отставке. Очень приличный господин средних лет, с усами, лысоват, сюртук застегнут на все пуговицы. Выражение
лица насмешливо.
Она жила гувернанткой в богатом доме и имела случай быть за границей, проехала всю Германию и смешала всех немцев в одну толпу курящих коротенькие трубки и поплевывающих сквозь зубы приказчиков, мастеровых, купцов, прямых, как палка,
офицеров с солдатскими и чиновников с будничными
лицами, способных только на черную работу, на труженическое добывание денег, на пошлый порядок, скучную правильность жизни и педантическое отправление обязанностей: всех этих бюргеров, с угловатыми манерами, с большими грубыми руками, с мещанской свежестью в
лице и с грубой речью.
Напрасно упрямился он оставаться
офицером, ему неотступно снились то Волга и берега ее, тенистый сад и роща с обрывом, то видел он дикие глаза и исступленное
лицо Васюкова и слышал звуки скрипки.
Повторяю, я еще не видал его в таком возбуждении, хотя
лицо его было весело и сияло светом; но я заметил, что когда он вынимал из портмоне два двугривенных, чтоб отдать
офицеру, то у него дрожали руки, а пальцы совсем не слушались, так что он наконец попросил меня вынуть и дать поручику; я забыть этого не могу.
Это был барон, полковник, лет тридцати пяти, щеголеватый тип
офицера, сухощавый, с немного слишком продолговатым
лицом, с рыжеватыми усами и даже ресницами.
На втором из этих обедов присутствовал и я, ласково приглашенный главным
лицом этой группы, в которой было несколько
офицеров, перешедших на фрегат «Диана» с фрегата «Паллада».
Офицер хотел что-то закричать матросам, но вдруг отвернулся
лицом к морю и оперся на борт…
Несколько пешеходов,
офицеров с судов да мы все составляли публику, или, лучше сказать, мы все были действующими
лицами.
Приблизившись и узнав в
лицо Нехлюдова (в остроге уже все знали Нехлюдова), унтер-офицер приложил пальцы к фуражке и, остановившись подле Нехлюдова, сказал...
Красное
лицо этого
офицера, его духи, перстень и в особенности неприятный смех были очень противны Нехлюдову, но он и нынче, как и во всё время своего путешествия, находился в том серьезном и внимательном расположении духа, в котором он не позволял себе легкомысленно и презрительно обращаться с каким бы то ни было человеком и считал необходимым с каждым человеком говорить «во-всю», как он сам с собой определял это отношение.
Подойдя к месту шума, Марья Павловна и Катюша увидали следующее:
офицер, плотный человек с большими белокурыми усами, хмурясь, потирал левою рукой ладонь правой, которую он зашиб о
лицо арестанта, и не переставая произносил неприличные, грубые ругательства. Перед ним, отирая одной рукой разбитое в кровь
лицо, а другой держа обмотанную платком пронзительно визжавшую девчонку, стоял в коротком халате и еще более коротких штанах длинный, худой арестант с бритой половиной головы.
Он не успел договорить.
Офицер обеими руками стал бить его по
лицу.
Очевидно, красивое
лицо Марьи Павловны с ее прекрасными выпуклыми глазами (он уже видел ее при приемке) подействовало на
офицера. Он молча посмотрел на нее, как будто что-то взвешивая.
Еще не успели за ним затворить дверь, как опять раздались всё те же бойкие, веселые звуки, так не шедшие ни к месту, в котором они производились, ни к
лицу жалкой девушки, так упорно заучивавшей их. На дворе Нехлюдов встретил молодого
офицера с торчащими нафабренными усами и спросил его о помощнике смотрителя. Это был сам помощник. Он взял пропуск, посмотрел его и сказал, что по пропуску в дом предварительного заключения он не решается пропустить сюда. Да уж и поздно..
Через два дня учитель опять нашел семейство за чаем и опять отказался от чаю и тем окончательно успокоил Марью Алексевну. Но в этот раз он увидел за столом еще новое
лицо —
офицера, перед которым лебезила Марья Алексевна. «А, жених!»